среда, 10 июня 2015 г.

А я больна поэзией Макниса...

Луис Макнис

Макнис Льюис (MacNeice, Louis) (1907-1963), англо-ирландский поэт и критик. Родился 12 сентября 1907 в Белфасте, в семье епископа. Окончил Мертон-колледж Оксфордского университета, где изучал античную филологию, а позже преподавал ее в Бирмингемском университете (1930-1936) и Бедфордском женском колледже (1936-1940). В 1941-1949 писал тексты и ставил радиоспектакли на Би-би-си, в 1950 был назначен директором Британского института в Афинах. Макнис часто выступал в США с лекциями и чтением стихов. Макнису принадлежат поэтические сборники Слепые петарды (Blind Fireworks, 1929), Осенний дневник (Autumn Journal, 1939), Отпрыск и призрак (Plant and Phantom, 1941), Трамплин (Springboard, 1944), Черная башня (The Dark Tower, 1946), Дыры в небе (Holes in the Sky, 1948), Десять всесожжений (Ten Burnt Offerings, 1952) и Посещения (Visitations, 1959), работы о современной поэзии (1938) и У.Б.Йитсе (1941), перевод Фауста Гете (1951) и экспрессионистская драма в стихах За рамками (Out of the Picture, 1937), книга стихов и прозы Письма из Исландии (Letters from Iceland, 1937; совместно с У.Х.Оденом). В 1958 Макнис был награжден орденом Британской империи. Умер Макнис в Лондоне 3 сентября 1963. (Энциклопедия Кольера)

    Очень мало переводов, в библиотеках - только "Темная башня" , пьесы, кое-где в сборниках одно-два стихотворения. Удивительно, как его не заметили, почему не переводили, не печатали...

Внизу

Вид сверху на излучину залива: 

Волна — пробор гусиного пера… 

То пенится, то стрижена под мячик. 


Вид сверху: 

Щитки полей усеяны стогами, 

Как отзвуками вздохов земляных. 
  

Вид сверху: 

Отсюда дом похож на старый поршень, 

Беззвучный, отработавший своё. 

  
А вниз сойдешь, 

От перхотной волны несет гнильем. 

Как провоняла эта сырость! 

  
А вниз сойдешь… 

За труд, каким бы тучным ни был злак, воздастся 

Спинной или сердечной болью. 


А вниз сойдешь, 

Твой дом возьмет тебя и втянет 

В водоворот любви и желчи.

Дом на скале

В дому чадит светильник, а снаружи 

Маяк сигналы шлет в морскую тьму. 

Там — очумевший ветер даль утюжит, 

Здесь — ключ теряешь к сердцу своему. 

  
Там — зябко, пусто. Здесь — в двужильном теле 

Застыла кровь, и циферблат ночной 

Подталкивает время. Там — взопрели 

Клокочущие волны под луной. 

  
Здесь — предков зов, мешающий проклятья 

С благословеньем. Там — безвидна взвесь  

Небес и моря, и не знаешь, ждать ли, 

Бубня с досады, лучшей жизни здесь.

Равенна

Запомнил поездку в Равенну. Во-первых, 

Прибытье — ещё венецийский туман не растаял. 

Весь мир мне казался равниной. Холсты Тинторетто 

Ещё поглощали меня глубиной перспективы, 

Но в церковь войдя Сан Витале, я с толку был сбит и почти что 

Распластан увиденным, этой мозаикой, где Феодора 

Изображена — та самая, в прошлом, плясунья, из чрева которой 

Голодные гуси клевали зерно. Взойдя на престол, 

Одних окружила опекой — сброд колесничных 

Болельщиков или, к примеру, монофизитов. Других же 

На кол рьяно сажала…  Во-вторых, я запомнил 

Цезарев порт, от которого только названье, Classe, осталось. 

Море, его не увидишь, как, впрочем, и мачты 

Либурнийских судов. Византия и Рим, где теперь 

Ваша слава? В малярийном увязла болоте. 

Над низменной этой округой господствует церковь, 

Сант-Аполлинаре, и корпус фабричный маячит… 

Запомнился гонор столетий, подпорченных гнилью, 

Из-под век мозаичных студеный, оправленный в золото взгляд.


Перевод: Григорий Стариковский


Из цикла «Глоссы Темных веков»
Вслед Бэде Достопочтенному

Следя полет пичуг под крышею овина — 

Влетят и вылетят, — и в памяти — рассказ хрониста: 

Та зала, стены — дерево, в середине — очаг, 

Пол устлан тростником. Они сидят и рвут руками мясо, 

И вдруг — над головами — ласточка, из темноты 

Той бури, что снаружи: залетела и заметалась по-над головами; 

Зигзаг, еще зигзаг — и вылетела в ночь; и кто-то молвил, 

Птице вослед: «Жизнь человека — в слепоте полет…» 

Но время отходить ко сну; по одному встают — за тенью за тень 

Взбегает по стене, колеблется.  Как в этом мире — 

Да и там, за гранью, в горних, найти приют пичуге? 

Глаза смежают, — те слезятся: от дыма, верно; разве кто-то знает 

Хотя бы малость: откуда мы пришли, куда идем? 

Полет той ласточки слепой абсурдом делает сам помысел — 

Все то, что бьется и саднит, и не дает покоя 

На дне сознания: 

                        есть и другая жизнь, не эта.

Заметки юного натуралиста

Одуванчики

Настырные, наглые,

По угольной дорожке детства — вспышками огней,

Отнюдь не неженки — не майский первоцвет,

Зато, в отличье от него, они готовы

Расти везде — меж шпал узкоколейки, на причале,

Подобно тем подругам-хохотушкам, в которых

Не влюбишься, но — их присутствие заполнит

Провалы, где ни примул нет, ни роз.

Кошки

Настырные, вне обязательств,

В часы уныло-серые из детства — всплеском игры,

Изнеженные — вот уж не чета собакам,

И, от собак в отличие, готовы

Предаться флирту, пасть, зевнуть: плевать, где это происходит, —

Подобно женщинам, которые ничем себя не свяжут,

И их пути известны им одним,

И все же — пути возлюбленных их — легче и светлей.

Коростели

Настырные, и не поют — скрежещут, —

Своим полетом изгороди детства они сшивали, —

Совсем не неженки — куда им до дроздов,

Притом, в отличье от дроздов, всегда готовы

Свидетельствовать: это — лето, лето,

Подобно людям за углом, что громко

О чем-то спорят, а свернешь — их след простыл,

Но хриплые их голоса даруют уверенность: мы на месте в этом мире.

Море

Настырное, не ведающее жалости, —

Прибоя грохотом по галечному пляжу детства, вал за валом,

Изнеженное — не чета земле,

В отличье от земли, в любой момент готовое

Напомнить вам о вечности,

Подобно в этом вещам и женщинам,

Пред которыми склоняемся, сдаваясь в плен,

И сдавшись — обретаем жизнь.


Перевод: Антон Нестеров

                                           
      Солнечный свет в саду

  Солнечный свет в саду
  Разом резче и холодней;
  Нам не удержать этот миг
  В сетях золотых лучей,
  Не умолить палачей
  Пощадить красоту.

  Мы были свободней стрел,
  Чей стремителен краткий полёт,
  Замыкается жизни круг -
  Вдруг  земля нас, мой друг, позовёт:
  Здесь сонетов и птиц излёт,
  Здесь времени танцев предел.

  В небе путь нескончаем -
  Бросаем вызов ветрам,
  Хоть зловеще пенье сирен
  И тлен прочат колокола,
  Но земля в тёмный плен позвала,
  Египтянка, мы умираем...

  Нам не вернуть красоту,
  Сразу сердцем окаменев,
  Благодарно всё ж вспомню ту,
  С кем встречали (рука в руке)
  Ярость ливня и грома гнев,
  И солнечный свет в саду.

МОЛИТВА РОЖДЕНИЯ
(перевод с англ. И. Ерпылёва)

Я не пришёл ещё; услышь мою мольбу:
Спаси и сохрани от нечисти и тьмы,
От кровопийц и хищников меня.

Я не пришёл ещё; дай свет душе моей.
Мне страшно, что способен род людской
Стеною злобы окружить меня,
Проклятым зельем опьянить меня,
Обманом тонким искушать меня,
В глухих темницах истязать меня,
В бассейне с кровью утопить меня.

Я не пришёл ещё; дай мир душе моей:
Реку прошу – укачивать меня,
Луга, цвели чтоб только для меня,
Деревья – мудрости учить меня,
И звёзды, чтобы пели для меня.
Поводырей прошу – к Тебе вести меня.

Я не пришёл ещё; прости душе моей
Грехи, в которых обвинят меня,
Слова, какие скажут за меня
И мысли, что они навяжут мне,
И ложь, когда покажут правду мне,
И жизнь, когда убить прикажут мне,
И смерть, когда уйти прикажут мне.

Я не пришёл ещё; дай роль душе моей,
Чтоб не забыл я реплику, когда
Безумцы станут просвещать меня
И бюрократы – унижать меня,
И горы будут недовольны мной,
Любовники – смеяться надо мной,
И шёпот волн отнимет разум мой,
И зов пустынь конец приблизит мой,
И нищий отвернётся от меня,
И даже дети проклянут меня.

Я не пришёл ещё; услышь мою мольбу:
Спаси и сохрани от тех, кто зверем стал
И кто Тобою возомнил себя.

Я не пришёл ещё; дай мощь душе моей
Без трепета сопротивляться тем,
Кто может совести лишить меня,
В ряды убийц завербовать меня,
В деталь машины превратить меня,
Безликой вещью заклеймить меня;
И тем, кто должен растерзать меня,
Развеять хочет по ветру мой прах,
Кто хочет, чтоб душа моя была
Водой на окровавленных руках...

Но да ни в камень обратят меня,
Ни в жертву мраку принесут меня,
Иначе жизнь на что душе моей?

Там, за углом

 Там, за углом - там всегда было море. И в детстве,
 вернувшись с каникул, вытрясая песок из ботинок,
 мы знали: там, откуда он взялся - его много больше - бесконечность песка,
 водрослей и горизонтов, чтобы щуриться вдаль. И в щенячестве наших
 любовей мы томились по слиянию двух одиночеств: где-то там
 за углом, там, где Ксенофонт, запорошенный пылью, после всех переходов
 знал - он добрался до дома, а Колумб - тот боялся: ему не доплыть,
 в Откровении же у Иоанна сказано: этого больше не будет. Там
 за углом, невзирая на все, - там всегда будет царство,
 что врезает свои берега - долетевшими брызгами пенных валов, -
 та республика одиночеств, где когда-то у нас было право
 гражданства - мы помним ее, как запястья того, кто разжал нам капкан,
 или качал колыбель, - этот образ всплывает, когда песок сыпется на ковер,
 когда раковина плачет нам об изгнанье, когда ветер из-за угла
 доносит запах водорослей и привкус соли, или волну
 что тронута сталью луны и вгрызается в память, как бур.
 Там за углом дожидается - море.


Волки

 Хватит с меня раздумий, больше не буду
 изводить себя завистью к тем, кто живет как живется
 с грустью не буду смотреть на собак, неразборчивую записку
 девушек перед зеркалом, на песочные замки,
 которые смоет приливом, едва дети лягут в постель

 Прилив придет и отхлынет, и хватит
 Думать о нем: что мне текучесть воды, что мне - ее постоянство
 хватит уже подвывать античному хору
 Лучше заботится лишь о ближайшем будущем,
 А после - пусть море сомкнется над нами

 Ну же, идите ко мне: встанем в круг,
 Возьмемся за руки и внушим себе, что так, держась
 Друг за друга, мы не подпустим волков, что воют
 в прибое. И притворимся,
 Что мы не слышим их вой в нашем смехе и наших беседах

               Переводы А. Нестерова


Белфаст

 Базальтовый в подпалинах огонь
 Вмерзает в кровь, и, пленкою слюды
 Обмазанный, сквозит в тяжелом взгляде.
 Вода гниет, как падаль, у причала.

 В подвздошье неба загнан клин залива.
 Потеки керосина. Слышно, как
 Кувалдами под стык подводят рельсы,
 И телеграфные гудят распятья.

 Здесь обыватель любит красоту
 Недорогих изделий: целлулоид
 Воротничков, телячий абажур,
 Утробность каучуковых перчаток.

 Церковный двор. У ног Марии плачет
 Работница в дырявом полушалке.
 (Жизнь искрошилась, остальное - ночь),
 А мы, смеясь, проскальзываем мимо.

 Страна сутан и лбов под капюшоном,
 И оранжистской барабанной дроби.
 Плачь, женщина, никто твою молитву
 Здесь не услышит. Радуйся, Мария!


Голос

 Обыватель на двор выползает, а там, торжествуя,
 Солнце шквально палит, переходит весна в штыковую.
 Генеральство весны, а над ней барражируют птицы.
 Поаллейно каштаны к сраженью готовят бойницы.
 Но лишь взвизгнет клаксон или голубь взглаголет знакомо,
 Обыватель - сигара во рту - в толчею ипподрома
 Снова влиться спешит, чтоб тоску свою переупрямить.
 Но, как тень за предметом, за ним увивается память,
 Говоря: "Подслащенная, жизнь не становится веской.
 Лучше дома сиди, пусть несется весна на курьерском
 Без тебя, потому что нельзя возвратиться оттуда,
 Где порожних вагонов навалены мертвые груды.
 Не гуляй в одиночку, а то не вернешься с прогулки -
 Тебя солнце убьет или финкой пырнут в переулке".


Август

 Смахнув цветки боярышника, лето
 Почти не жжет, как под прикрытьем ставен.
 Оглянешься, но скоро убедишься:
 Бег времени по-прежнему неявен.

 Нам каждый день, как новый холст, но если
 Вглядеться в жизнь, идущую по кругу,
 Поймем, что день сегодняшний с вчерашним,
 Как капли две, похожи друг на друга.

 Стрижет газоны певчая косилка.
 Летят травинки изумрудной стаей.
 Я, как Пуссен, рисую нас обоих,
 И шум земли холсту препоручаю.

 Гирляндами разубраны деревья,
 И театральны жесты, храмы, птицы.
 Вот мы с тобой, как римляне, а рядом
 Бог времени стоит каменнолицый.

 Но это все - мазня и дилетанство:
 Не время призрачно, а мы, из тлена
 Восставшие во тьму непониманья
 Судьбы cвоей - одолженной, мгновенной.


Велосипедист

 Вниз по склону разгон: за спиной остается
 Лошадь в облаке пыли. Ветер, вея навстречу,
 Капли пота сдувает со лба, -- пишем слитно мальчик и небо.
 Он прижался к изгибам руля, к излучинам лета,
 Это - вводная жизнь, междометие, взятое в скобки
 Горизонта, когда несказуемо главное --
 Доскажут ещё -- предложенье... Минута
 Длится дольше павлиньего лета, летит стрекоза,
 Распростившись с землей.
 Подчеркнем её выпорх волнистой линией света.

 Белизна ослепляет до слез,
 Лошадь забрана в скобки мальчишечьих глаз.
 Трава закипает, здесь уйма кузнечиков. Брызжут
 Камешки, и меловой околоток
 Вспрыснут жаркими гонками,
 Ноги - на раме, волосы пo ветру вьются.

 Разлетается пыль. Лето, лето!
 Они гонят за ним по пятам - в мотыльковый сачок залучить бы
 Или мячиком красным ошпарить. Пенное лето
 Догорает в детском прищуре.
 Стрекот звонка. Ставим точку в конце предложенья.
 Скоро, скоро им жать на педали,
 Но пока - лихо едешь, но будешь ли дальше - есть время
 На свободном ходу обогнать
 Лошадь, взвив пыль меловую...
 Она тихо идет, нарушая порядок времен,
 Неброско идет бесконечно.


Мыльная пена

 Вот так же пахла раковина мылом,
 Он вспомнил, в детстве, в доме, где гостил он.
 Теперь он ясно различал площадку,
 Зеленый шар, себя с крокетной клюшкой.

 Дом был как праздник: башня, телескоп,
 Два глобуса, один - земли, другой -
 Лобастый - неба, чучело собаки,
 Оранжерея, море за порогом.

 Все повторилось: ясный день, площадка,
 Отец кричит ему "Играй!", он медлит.
 Потом - удар, так бьют часы в фойе,
 Где чучело, и мяч скользит в ворота,

 Проскальзывая дальше, снова окрик
 "Играй", но шар увяз в густой траве,
 И клюшка выпала, и не узнать
 В струе воды свои чужие руки.


Харон

 "Не потеряй билет", говорил кондуктор,
 В черную горсть ссыпая мелочь,
 "Контролер у нас - злой, как дьявол.
 Будь осторожен". По Лондону шел автобус.
 Мы видели птиц, но не слышали ястребиный -
 Сквозь стекло - клекот военной сводки,
 Мы не знали, что овчарка на тротуаре лает
 Пронзительней, чем кричат петухи под утро.
 Дальше катил автобус. Новые пассажиры
 Штурмовали двери, в дверях давились,
 Впалые люди... Дальше катил автобус,
 И светил прожектор лучом нетленным.
 Мы подъехали к Темзе. На месте мостов - провалы.
 "Как бы нам на тот, что туманом застлан,
 Перебраться берег?" спросили мы, и отвечал кондуктор:
 "Поезжайте, faute de mieux, паромом".
 На свет фонаря из мрака паромщик выплыл,
 Старый знакомец Вергилия и Данте.
 Он окинул нас тусклым взглядом, мертвым
 Оком. Липкие от медных денег руки
 Сжимали шест. На икрах вздувались вены.
 Если бы мрамор возрек, это был бы его голос:
 "Уплывающий в смерть платит сполна, сполна".

                                     Переводы Г. Стариковского

Комментариев нет:

Отправить комментарий